Трудно писать об ушедшем друге. Наплывают воспоминания, слышится голос, видится живой человек, а нужно собрать и осмыслить факты. Не стоит говорить о том, что выпала честь писать о друге и об особой ответственности, это очевидно и не высказать словами. Близкие и все, кому довелось общаться с Валентином Никитиным, ощущали его необычность, непохожесть и восхищались особой душевностью, дружелюбием, редкостной разносторонностью. Кончина его стала словно мистическим прощанием с родной Грузией. Но масштаб личности, научного и литературного наследия стал осознаваться после его внезапного ухода из жизни, и значение деятельности Валентина будет еще не раз рассматриваться, еще отзовутся его различные начинания, дела и исследования. Может, каждый из нас, кто был близким, постиг лишь небольшую толику его многомерной жизни… Мы отдаем дань другу и удивительной личности. Валентин Никитин не был всенародно известен – редко бывают широко популярны поэты-философы и ученые. Но круг тех, кто знал и ценил его, огромен, он включает людей из самых разных областей жизни. Валентин Никитин оказал влияние на становление многих, с кем его свела судьба. Этой небольшой книгой мы отдаем дань памяти друга. Мы – это его друзья, поэты и ученые, общественные деятели и почитатели. И «Русский клуб», в котором у него было немало близких…

Хотелось бы выразить особую признательность Виктору Ивановичу Комисарчуку – жителю Тбилисского района Краснодарского края, который когда-то заинтересовавшись происхождением названия хутора Зиссермановский, открыл для себя незаурядную личность А.Л. Зиссермана и настолько впечатлился ею, что изыскания жизни и деятельности Арнольда Львовича превратились в увлечение всей его жизни. Он прочел мою статью в русско-австралийской газете «Единение», в которой я описывал свою поездку на родину (в частности, в Лутовиново) в 2008-м году. Завязалась переписка. До того, как я начал переписываться с Виктором Ивановичем, я даже не знал о существовании хутора Зиссермановского, и это было для меня радостной новостью. Благодаря Виктору Ивановичу получил много новых данных о своем прадеде, о Тбилисском районе Краснодарского края. Моя семья, состоящая из моего отца Николая Владимировича Зиссермана, меня, двух моих братьев и бабушки – матери моей мамы, в 1957 году переехала из Китая в Австралию.

Девушка стояла как завороженная. Таких историй она не слышала никогда. Но и рассказчиков, подобных этому пастуху, ей не приходилось встречать: худощавый, загорелый, с неукротимым огнем воина в глазах, так воодушевленно и красноречиво повествующий о «событьях старины глубокой», о героизме соотечественников. Он не скрывал своего восхищения перед исторической личностью, пожалуй, самого неоднозначного грузинского полководца – Георгия Саакадзе. Можно было подумать, что этот пожилой мужчина стоял на импровизированной сцене (это было небольшое возвышение под раскидистыми ветвями деревьев монастырского сада), а декорацией ему служили великолепные горы Самцхе-Джавахети и один из самых древних храмов Грузии – мужской монастырь Сапара, утопающий в зелени (отсюда и название – от грузинского слова «дапарули» – спрятанный, скрытый) и славящийся с незапамятных времен особенным вином, которым монахи щедро потчуют своих гостей. Заметив, что его рассказ вызывает 6 неподдельный интерес в русской гостье, старец продолжал говорить, театрально опираясь на пастуший посох, в небрежно накинутой на плечи бурке, а молодая женщина – начинающая писательница Анна Антоновская (в то время пока еще Анна Венжер) – внимала, не отрывая глаз от его лица. Это был 1908 год – с тех пор, как пишут исследователи творчества Антоновской, она начала собирать в разных регионах Грузии предания и народные сказания о Георгии Саакадзе…

Однажды Товстоногов сказал: «Мания величия, мания величия! Вы заметили, кругом мания величия. Каждый — властитель дум, никак не меньше! Я помню времена, когда собирались вместе в ВТО Таиров, Алексей Попов, Сахновский, Судаков, Хмелев, Лобанов. Абсолютно были доступные люди, держались просто — с нами, школярами; никто не ходил надутый. А сейчас посмотришь — гении! Это знак безвременья, что там ни говорите. Безвременье рождает манию величия!» Последний великий режиссер ХХ века, он очень хорошо знал себе цену. Обладал абсолютным режиссерским даром и совершенным характером главного режиссера. Был ли он величав? О да! Страдал ли манией величия? О нет! «Гога внушал к себе почтение, — писал Анатолий Гребнев. — Я почти не встречал людей, которые были бы так естественно ограждены от всякой фамильярности и амикошонства, как он, Гога, даже когда с ним говорили на «ты». Власть режиссера сквозила во всем его облике. Он был режиссером. Он им родился. Даже не знаю, что было бы с ним, родись он в прошлом веке, когда еще не было такой профессии».

Среди десятков иноземных знаменитостей, стремившихся в Грузию и в разгар своей славы, и еще лишь в ее преддверии, этот человек выделяется дважды. Во-первых, он пришел сюда пешком принципиально, презрев все транспортные средства, которыми отнюдь не был беден конец ХІХ века. А во-вторых, войдя в Тифлис под никому не известным именем, именно здесь он обрел другое, ставшее частью мировой культуры. Первое имя Алексей Пешков, второе – Максим Горький. За полгода он прошел огромное расстояние… Весной 1891 года Алеша Пешков начинает отмеривать шагами версту за верстой, чтобы «найти в жизни, в людях нечто способное уравновесить тяжесть на сердце… выпрямить себя». В различных концах страны он предстает батраком, рабочим, защитником слабых, просто прохожим. И очень часто – босяком. То есть именно тем, кем и появился в Тифлисе… Я стихийно понимаю вполне Алексея Максимовича Горького, того прежнего «бродягу Максимыча», когда он «на заре своей юности» пришел пешком в Тифлис, чтобы родиться здесь гениальным писателем…

он появился на свет в легендарном московском роддоме №7 имени Григория Грауэрмана, где в разное время родились Булат Окуджава, Олег Ефремов, Марк Захаров, Александр Ширвиндт, Александр Збруев, Михаил Ножкин, Андрей Миронов… Беременность и роды были сопряжены с большими проблемами для матери. она с трудом выносила ребенка, пришлось даже лечь в больницу на сохранение, а потом родить путем кесарева сечения. Когда будущего народного артиста вынули из материнской утробы, он глубокомысленно молчал. Опытный фельдшер взял новорожденного молчуна за ножки, перевернул вниз головой и стукнул по попке, что немедленно возымело действие: младенец заорал что есть мочи, и стоявший рядом доктор с изумлением воскликнул: «Ну и артист!» Эту историю Борису Михайловичу Казинцу рассказала мать. Его жизнь охватывает довольно большой исторический период: с 30-х годов прошлого столетия по день сегодняшний. Ясно, что все катаклизмы этого временного отрезка так или иначе отразились на судьбах Бориса Михайловича Казинца и его близких. Возможно, если бы ему довелось родиться в другой стране и в другую эпоху, все сложилось бы немного иначе. Но…

В стенах уютного старинного особняка на улице Галактиона, 20 прошла жизнь трех поколений старинного дворянского рода Смирновых. С 80-х годов XIX века здесь бережно сохранялась обстановка выдающегося петербургского литературного салона Пушкинской эпохи. Портреты его хозяйки висели на стенах, на шкафу стоял мраморный бюст Александры Осиповны Смирновой-Россет, фрейлины двух императриц, музы поэтов и художников, мемуаристки. На консоли лежал футляр из-под камер-юнкерской шляпы – когда-то такую же вместе с мундиром Смирновы подарили Пушкину… А это распятие, рядом с киотом, было подарено Петром I. Скромная серебряная табакерка с барельефом Екатерины II напоминала о близости к императорскому двору еще в XVIII веке. Каждая вещь в семейном собрании была частью истории. Истории государства, культуры, общественной жизни. Но кроме сохранения уникального наследия Смирновы сумели невозможное.

Этот сын украинца и армянки, родившийся в Грузии, ощущал себя русским и, по сути, был таковым, войдя в историю как реформатор целого пласта российской культуры. А конкретно – театра. Создатель новой эпохи в этом виде искусства прожил большую жизнь, вместившую несколько исторических эпох – от крепостного права до Второй мировой войны. И первым шагом к театру стало его тифлисское детство, давшее миру кулис одного из двух корифеев, чьи имена сейчас звучат неразрывно. Владимиру Немировичу-Данченко, соратнику Константина Станиславского, судьба уготовила провести в Грузии два полярных периода его долгой жизни – взросление и старость. Говоря о том, какой именно грузинский город стал местом рождения великого русского режиссера, одни его биографы называют Тифлис, другие – Поти, третьи – Озургети. Последнее ближе всего к правде, но и это – неточность. Владимир Иванович увидел свет в гурийской деревне Шемокмеди рядом с последним из перечисленных городов. Каким же ветром занесло туда его отца Ивана Немировича-Данченко – потомка одного из запорожских казаков, получивших дворянство после того, как Богдан Хмельницкий даровал им поместья за битвы с поляками? Ведь его род вписан в родословные книги далеких от этих мест Казанской и Черниговской губерний. И во второй из них, в селе Кневичи Новозыбковского уезда у отца будущего режиссера даже было небольшое поместье. Сыгравшее трагическую роль в его судьбе.

Для Владимира Маяковского Грузия — гораздо больше, чем просто место, откуда он родом. Это и якорь, и парус. И манок, и маяк. И островок, и вселенная. «Где тебе хорошо, там и отечество», — сказал один поэт. Другой добавил: «Где тебе хорошо, но и где от тебя хорошо». Для Маяковского Грузия всегда была отечеством. «Разобраться в прошлом сложно, — писал Виктор Шкловский. — Но изменилось ведь и прошлое. Мы в долгу перед Владимиром Маяковским — щедрым, смелым, красивым человеком, человеком такого роста, что он мог бы шагать через стулья… Есть новые земли. Есть новые ритмы. Есть будущее, и оно не стирает нас, как стирают мокрой тряпкой меловую надпись с черной доски. И потом мы живем на Новой Земле, и несправедливы к ней». Маяковский вот… поищем ярче лица, — Недостаточно поэт красив. Крикну я вот с этой с нынешней страницы: не листай страницы! Воскреси!