Швыдкой: Искусство вносит в жизнь ту гармонию, которая неподвластна обыденности Из безбрежного океана интернета прилетела сцена грузинского застолья. Не празднично избыточного, а повседневного, когда мужчины собираются за столом после рабочего дня, чтобы поесть, выпить и поговорить. В простом, без ресторанного декора, месте, где кастрюля может стоять среди тарелок, между бутылок с лимонадом, вином, чачей. Сотрапезникам было за сорок, кто-то постарше, наверное, и за шестьдесят. В негромкую гортанность разговора вплелись звуки гитары, кто-то негромко начал «Эх, дороги, пыль да туман…» Песня Анатолия Новикова и Льва Ошанина раскатывалась и вновь собиралась в грузинском многоголосье, которое было искренним и нежным. Певцы лишь чуть-чуть, что называется, подначивали друг друга, стараясь избежать пафоса, который опасен для дружеской беседы. И, как бы мастерски ни солировали отдельные сотрапезники, в результате рождалась гармония, пробуждающая лучшие движения души. Одна моя проницательная собеседница, услышав это пение, определила его точнее других: «Как молитва». А. Новиков и Л. Ошанин, которые завершили ее осенью 1945 года, долго искали верную интонацию, смысл, созвучный времени, не могли придумать окончательное название. История ее создания не может не вызвать интереса историка, приведу лишь фразу из воспоминаний Л. Ошанина: «А мне уже было ясно — это песня итога войны». Именно так и пели ее грузинские сотрапезники, — вспоминая о тяготах прошедшего времени с надеждой на неведомое будущее. И это пение было свидетельством того, как давным-давно срослись наши народы, — в их многоголосье не было ни одного фальшивого звука. Искусство обладает силой, которая может не победить в настоящем, но произрасти в будущем Вслушиваясь в их голоса, вспомнил строки из поэмы Дато Маградзе: «Я маршу похоронному, прости, /Предпочитаю музыку застолья…» Он написал эту поэму, посвятив ее «светлой памяти великого грузинского писателя Отара Чхеидзе, который наряду с другими блестящими текстами оставил нам перевод «Бесплодной земли» Томаса Элиота». Дато Маградзе, мой давний друг, автор слов нынешнего грузинского гимна, некогда министр культуры Грузии, а сегодня — один из самых почитаемых поэтов, лауреат международных премий, хорошо знает, что бытие человеческое вмещает в себя «бесплодную землю» и «плодородную землю». Что их общее присутствие в нашей жизни определяют великую человеческую мистерию, которая всегда бросает вызов божественной комедии. «Триумфальная арка игольного ушка» — так называется первая глава его поэтической «симфонии в шести частях для солиста с оркестром». И не нужно напоминать, кому попасть, а кому не попасть в Царствие небесное через игольное ушко. «Дай мне, Господь, мгновенье быстрых дней, /К любви и жизни дай мне прикоснуться, /Чтобы плутая, словно Одиссей, /Я, как Улисс, сумел домой вернуться». Для Дато Маградзе возвращение домой — одна из постоянных тем. Он хорошо знает мир, карта его путешествий и путешествий его книг огромна. Но священным местом остается его тбилисский двор, где он «артист дворовый», говорящий и пишущий на «всеобщем дворовом языке», который понятен без слов. Именно поэтому он не боится странствовать по дорогам, где пыль да туман,- ему ведом путь домой. Перед новым 2025 годом получил неожиданный подарок: Дато с петербургским художником Анатолием Белкиным выпустили книгу-лепорелло, попросту — книгу-гармошку, изготовленную вручную, тиражом 37 экземпляров. Каждый из них — предмет поэтического и типографского искусства. Тем более что посвящена она проекту А. Белкина в Государственном Эрмитаже под названием «Карпаччо, высокая вода», о наводнении в Венеции. Дато и Толя давно работают вместе, их связывает редкая дружба, которую Дато выразил простыми строками: «А если у кого мутится кровь, /То не у Толи: / Белкин — чистокровен». В Петербурге живет и переводчик стихотворений Д. Маградзе Николай Голь. Аристократическая архитектура города, дыхание близкого моря в Северной столице влияют на всех поэтов, именно они делают его переводы изысканными и наполненными неявной тревогой. Он, как и Д. Маградзе, уловил тот нерв, рождающий искусство, который не только в своей пластике, но и в прозе выразил А. Белкин. «У меня, ленинградского мальчика, всю жизнь прожившего рядом с Невой, вдруг возникло ощущение невероятной хрупкости и уязвимости искусства, перед непреодолимой силой серо-холодной темной массы, способной поглотить величайшие достижения человеческого духа». Но Д. Маградзе, как Т. Элиот, верит в «дворянские привилегии слова», в то, что искусство способно противостоять хаосу мира. Неслучайно он заканчивает «Жизнь в Венеции» дерзким вызовом бездне: «и покуда я жив и в уме пока еще, /И знаком с наплывающим ладом нот, /Слов столбцы вобью, словно столб. /Отмечающий/уровень/опасности/подъема/вод». Могли ли думать авторы песни «Эх, дороги…», что через 80 лет ее будут петь в грузинском застолье? При хрупкости и уязвимости художника его искусство может обладать силой, которая может не победить в настоящем, но произрасти в будущем. Как «Бранденбургские концерты» Баха. Не знаю, думали ли Л. Ошанин и А. Новиков о том, что через восемьдесят лет их песню будут петь в грузинском застолье с неменьшей проникновенностью, чем пели ее недавние солдаты, чудом уцелевшие на самой беспощадной войне ХХ века. Наверное, им было не до этого. Петр Вайль назвал Витторе Карпаччо венецианским «гением места». И в этом смысле все упомянутые здесь авторы могут претендовать на то, чтобы стать гениями тех мест, где рождались их литературные, пластические и музыкальные произведения. Они рассказали очень важное, существенное о том, что было скрыто пылью и туманом жизненных дорог с их тревогами и холодами. Рассказали, — и не позволили нам отчаиваться. Ведь искусство вносит в жизнь ту гармонию, которая неподвластна обыденности. Даже если эта гармония рождается в застолье.