 18 июля родился актер Михаил Яковлевич АМБРОСОВ
(1954-2016).
Предлагаем главу из книги «Русский театр в Грузии 170» — монолог замечательного артиста. Она называется «Мой дом».
«Разговор о театре Грибоедова – это разговор о моем отношении к профессии, моей жизни. За долгие годы я понял, почему одни роли интересные и приносят ощущение полного удовлетворения, а другие, даже если хорошо сделаны, оставляют тебя равнодушным. Потому что в первом случае ты был соавтором режиссера. И он тебе об этом говорил, он в это верил, и вы вдвоем делали общее дело. Твоя победа и его победа превращались в одну великую победу актерской профессии, режиссуры, мысли, поступка – Театра! Когда мне говорят, что я только исполнитель, в этом есть что-то неправильное, нечеловеческое.
Я сорок лет в театре – это сорок лет счастья работы, счастья поездок, счастья открытия внутреннего мира – персонажа и себя самого. Иногда ты замечаешь что-то новое – так было в спектакле „Вишневый сад“ в постановке Гоги Кавтарадзе, где я играл Прохожего, (хотя перед этим я репетировал Петю Трофимова)… У моего Прохожего всего несколько фраз: „Брат мой, страдающий брат… выдь на Волгу, чей стон… Мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать…“… Произнося эти слова, я сделал только один поворот головы, и что-то родилось. В Таганроге, на Чеховском фестивале после нашего показа состоялся банкет. По ряду причин я пришел на него с опозданием. И когда вошел, в зале вначале возникла пауза, а затем раздались аплодисменты. „Молодой человек, что вы сделали – вы все переосмыслили…“ – сказали мне. Главное – увидеть и услышать друг друга…
Гоги Кавтарадзе пригласил на премьеру своего учителя Михаила Туманишвили, а после спектакля великий режиссер встретился с творческой группой, поприветствовал своих студентов, других актеров. Увидел меня и подозвал к себе. „Вы знаете, что я уже начал репетиции „Вишневого сада“? – сказал он. – Нет? А вы знаете, что мне придется остановить репетиции? И это только потому, что я увидел вас в этой роли. Я осознал, что не до конца понимал суть образа Прохожего. И вот теперь пришло понимание!“
Любая удача одного образа, которая вытекает из другого образа и вливается в третий, есть творческая победа. Другое дело, есть ли зрители и критики, которые это замечают, свободны ли они от чужого, навязанного мнения и стереотипов.
Говорят, что мы, занимающиеся искусством, – люди души. Были времена, когда у нас в театре люди умирали от голода, в полном смысле этого слова. Но спектакли, тем не менее, выходили, потому что это было единственное живое в те страшные годы. И спектакли были тяжелые, легких я не припомню – они были о войне, горе, страданиях, о том, что ставило человека в крайнее положение, когда нужно было принимать конкретное решение. В те годы не могло быть свободы мысли – необходимо было зарабатывать на кусок хлеба.
Великое счастье – приехать в город, собрать публику и потом получить в подарок открытку: „Михаил, вы настоящий Жорик с нашего двора на Молдаванке! Шолом Алейхем, Жорик!“ Это было в Одессе, после спектакля „Улица Шолом-Алейхема, дом 40“, режиссером которого была Лейла Джаши.
Образ Жорика получился не сразу. Потому что от меня требовали какого-то определенного рисунка, а я чувствовал, что тут нужен гротеск. Но мне этого делать не позволяли, и я решил прибавить темп речи. Режиссеру ничего не сказал – боялся отказа. А вот актеров перед спектаклем предупредил: „Не удивляйтесь тому, что я буду делать!“ И вот я выхожу на сцену, прибавляю темп речи и чуть-чуть голос. В итоге происходит чудо! Валера Харютченко, тоже занятый в спектакле, оценил мой прорыв и после спектакля сказал мне: „Вот что называется: через тернии к звездам! Роль сделана блестяще“…
Я солдат по натуре. В жизни все нужно делать красиво и чуть-чуть легко. Работа должна идти легко, а я пробиваюсь к образу очень сложным путем, через тернии. Всегда выбираю самую трудную дорогу. Но работа над образом Срулика в спектакле „Гетто“ в постановке А. Варсимашвили не было очень сложной. Потому что я знал композитора Иосифа Барданашвили, написавшего музыку к нашей драме. А сама история, рассказанная драматургом Джошуа Соболом вместе с режиссером Авто Варсимашвили, страшная. Я играл на сцене свою роль, но и что-то над ней – о себе самом. Вдруг во время исполнения еврейской колыбельной мои руки смыкались и держали младенца, я чувствовал, что мой герой потерял маленького ребенка и оплакивает его. Я – Срулик старался отвернуться от своих товарищей, чтобы они не видели моих слез. А самым главным для меня было – защитить своих соотечественников так, как птица защищает своих птенцов. Во время обсуждения спектакля „Гетто“ на международном театральном фестивале „Встречи в России“ критик из Эстонии отметил: „Я столько лет живу на свете и всегда знал, что Арлекин – француз по национальности, но глядя на вашу игру, понял, что Арлекин – это еврей!“.
Во время моего поступления в театральный вуз Михаил Туманишвили спросил меня, почему я решил стать актером, и я ответил то, что чувствовал: „Хочу людям помогать!“ Наверное, сегодня это звучит несколько идеалистично. Возможно, сейчас я бы так не выразился, но во мне осталась потребность говорить со сцены о чем-то важном. Мне повезло – я никогда не играл циников, пошляков и негодяев. Это были люди, которые, возможно, приспосабливались к обстоятельствам, но они были добрыми, с чувством юмора. И всегда немного грустные.
Когда-то в спектакле Гизо Жордания „Синие кони на красной траве“ М. Шатрова я сыграл солдата, без слов. Одел большую шинель, взял огромную винтовку, на пояс повесил чайник. Я придумал глухого и хромого солдата, который что-то мычит и все время пытается задать вопрос женщине-комиссару, героине народной артистки Грузии Валентины Семиной: актриса хорошо все поняла, стала обращаться к солдату, и возник прекрасный дуэт женщины с маузером и глухонемого красноармейца, который никак не может разобраться, что такое эмпириокритицизм.
Мне дороги все роли, независимо от их объема и значимости в спектакле. Поэтому когда однажды меня попросили отказаться от какой-то небольшой роли в пользу начинающего актера, я вынужден был сказать „нет“. Потому что в любой роли я всегда найду зерно, объясню, почему герой стоит здесь, а не там…
В „Физиках“ я сыграл одного их троих сыновей Лины Розе, и он получился самым живым. А в спектакле „Белоснежка и семь гномов“ я играл гнома, который больше всех хотел поцеловать Белоснежку…
В театральном деле важно твое чувство, понимание, твое отношение к каким-то проблемам, твой глаз, твое сердцебиение. Если знаешь профессию, если у тебя есть знания, если твоя душа может отозваться болью, это обязательно прорвется в той или иной роли. После спектакля „Мистическая ночь с Сергеем Есениным, или Прыжок в самого себя“ – постановка Валерия Харютченко, в которой я играю Анти-эго, – ко мне подошла пожилая женщина и сказала: „Наконец-то случилось, теперь можно и умереть!“ Она хотела осознать, понять многое из того, что видела в жизни, и нашла это в спектакле Валерия Харютченко.
Я искренне радуюсь успехам своих коллег, малейшему живому слову. Для меня это счастье – кажется, будто это я сам сделал.
Берлиоз в спектакле „Мастер и Маргарита“ М. Булгакова в постановке А. Варсимашвили. Я придумал этому персонажу грим, который сделал его похожим на моего отца – он всю жизнь хотел ответить на какие-то основополагающие вопросы бытия. Спор, который вел мой Берлиоз с Сатаной, – это был спор моего отца. Сталин хороший или плохой? Отец так и ушел из жизни, не найдя ответа на этот вопрос…
Актерская профессия предполагает всякие неожиданности, срочные вводы. Кстати, в прежние времена каждый актер считал своим долгом прийти не только на премьеру, но и на ввод в спектакль нового исполнителя… И это было нормой. Однажды из-за внезапной болезни актера Анатолия Левина (его дублера Романа Пахлеванянца положили в больницу с аппендицитом) меня срочно ввели в спектакль „Гнездо глухаря“ – предстояло сыграть иностранца (до тех пор в этом спектакле я играл Прова). „Нужен какой-нибудь иностранный язык!“ – сказали мне. Я предложил сыграть турка, потому что хорошо знаю турецкий. И сыграл… Приклеил тонкие усики, намазал вазелином лицо, „сделал“ золотые зубы, надел феску – и вот на сцене уже был живой мусульманин, произносивший текст на турецком. По сюжету он пришел в дом к богатому русскому, который показывает ему свою квартиру, демонстрирует благополучие. На протяжении всей моей сцены в зале стоял гомерический хохот… По ходу действия моему турку дарили самовар… без крана. И турок деловито засовывал палец вовнутрь, чтобы найти кран, возмущался: „А где же кран?“ Это была актерская шутка, и зал живо реагировал на нее!
Такие неожиданные вводы, когда ты работаешь на пределе, стимулируют твои творческие возможности, и в итоге все получается.
Мне очень дороги минуты, когда ты превращаешься с залом в единое целое. Когда время в полном смысле этого слова останавливается, и ты чувствуешь, что можешь сжать его или растянуть, растягивать до бесконечности, и никто в зале не пошевелится, ты можешь в эти мгновения наблюдать за собой и за зрителями как бы со стороны и видеть, что они сдерживают вздохи, не лезут в карман за шоколадкой, не чешутся украдкой, не кашляют. Происходит то древнее таинство,что случается довольно редко. Конечно, у больших актеров это бывает чаще. У меня это было на самом первом моем спектакле – я играл Ивана Васильевича Ломова в спектакле по Чехову „Предложение“… В зале сидели Мария Осиповна Кнебель, Гиви Сарчимелидзе, мама. Я чувствовал себя счастливым, у меня было ощущение полета и сказки. Когда спектакль закончился, радость не отпускала меня еще несколько дней, я просто не мог выйти из этого состояния счастья, на лице постоянно была блуждающая улыбка…
Я остро ощутил тишину зала на спектакле Гизо Жордания „Измена“ Сумбаташвили-Южина в сцене, когда мой герой, евнух Альразак, рубил голову калоликосу, а потом приносил ее султану. Когда я медленно снимал платок с отрубленной головы, зал замирал в ужасе…
Однажды со спектаклем „Тереза Ракен“ мы принимали участие в питерском фестивале „Встречи в России“, и после спектакля к нам заглянули наши соотечественники, уехавшие из Грузии энное количество лет назад. С ними был сын, видевший меня на тбилисской сцене еще ребенком. „А я вас узнал! – вдруг сказал молодой человек. – По ногам. Вы играли избушку!“ Я действительно играл избушку в спектакле „Два клена“ Е. Шварца, и мальчик запомнил меня. Значит, когда все было прикрыто, мои ноги показались ему столь выразительными, что детская память сохранила этот образ… А „избушкой“ я стал случайно – у избушки, изготовленной для спектакля, что-то не заладилось с колесиками. Режиссер Нина Иоффе была в отчаянии – спектакль был уже на выпуске. И тогда я стал „ногами“ этой избушки, при этом репетируя и роль старой собачки на костылях.
Судьбоносной была встреча с Сандро Товстоноговым. Мне посчастливилось стать его студентом.
Первую свою роль в театре Грибоедова я сыграл в его спектакле „Свободная тема“ А. Чхаидзе – это был пионер, рассказывающий о школьных успехах. Вторую – в „Физиках“ Ф. Дюрренматта: мне досталась роль младшего сына Мебиуса. Третья работа – это был Терентий – состоялась в спектакле „Жестокие игры“ А. Арбузова: я тогда учился на четвертом курсе театрального института. Помню зрительский ажиотаж, переполненные залы, единение публики и участников спектакля. Зрители вместе с актерами радовались и горевали, любили и ненавидели.
Сандро Товстоногов не только любил и уважал меня, но и предрекал мне незаурядное будущее. На театральном фестивале „Встречи в России“, где мы показывали „Терезу Ракен“, был и Сандро Товстоногов. К тому времени он уже много лет, как уехал из Тбилиси. За банкетным столом Сандро обратился к своему сыну Арсению, которого привел на эту встречу: „Арсений, посмотри на этих людей, – Сандро имел в виду нас, грибоедовцев. – Если тебе станет в жизни тяжело, ты обратись к ним – например, к Мише, и он тебя не предаст!“ Театр Грибоедова был для Сандро зарницей, а для меня зарницей был Сандро. Он качественно отличался своей неуемной фантазией, отношением к театру, актерам, к тому, что ты делаешь на сцене. Он умел искренне радоваться твоей победе и своей искренностью заражал других. Сандро был человеком, тонко чувствующим время и понимающим, что именно наступает в этом времени и какие перемены грядут. Почему? Да потому, что он вырос в великой семье, в великом театре, окруженный выдающимися людьми. И, наверное, он что-то в себя впитал.
Однажды Сандро сказал мне: „Миша, то, что я многое знаю о моей профессии, это понятно – я вырос в такой семье, где этому учили, но ты же воспитывался по-другому. Но когда я что-то говорю тебе на своем театральном языке, каким-то образом ты меня понимаешь, подхватываешь это и идешь дальше“. Я думаю, это связано с внутренним миром человека. И не важно, где он живет, – в Африке, Европе или Азии. Если что-то происходит в твоем сердце и душе, ты можешь обитать даже в пустыне… И ты нормальный человек для театра.
А началось все еще в самодеятельности, сразу после школы, с того самого спектакля „Предложение“. Это было в 1971 году. Как я уже говорил, на нашем спектакле побывала Мария Осиповна Кнебель. Потом она сказала мне: „Молодой человек! В этом году я набираю последний курс, приезжайте ко мне учиться!“
Но я остался в Грузии, о чем нисколько не жалею. Я узнал очень много хороших, интересных людей. Хотя, возможно, если бы я уехал, моя жизнь в искусстве сложилась бы иначе.
В 1975 году мы, молодые, озорные, пришли в качестве студентов в Дом культуры железнодорожников, где тогда работал театр Грибоедова. И начались репетиции, спектакли. За эти годы я понял, что театр – это и радость, и грусть, и удивление, и разочарование… Грусть – потому что с уходом актера со сцены, с завершением спектакля что-то кончается. Радость – потому что ты работаешь с молодыми, у которых оголены нервы, потому что каждый раз ты узнаешь и чувствуешь что-то новое и в то же время вспоминаешь старое.
Помню капустники, спектакли, которые сами ставили. Нас окружали прекрасные люди. Конечно, со своими слабостями – не без этого. Спектакли были интересные, на них ходил весь город: „Райские яблочки“, „Когда город спит“, „Точка зрения“, „Энергичные люди“, „Молодая гвардия“… Это настоящие, большие спектакли, спектакли столичного уровня, с настоящими, большими акерами.
В спектакле „Последние“ я играл… „тень революционера“ первой русской революции 1905 года. Когда главный герой, которого играл Михаил Семенович Иоффе, читал свой большой монолог, за окном должен был пройти молодой человек с маузером. Я уже год перед этим проработал в кукольном театре и знал, что такое свет и тень. Я одел шинель, фуражку, поднял воротник и… стал тенью революционера.
А в замечательном спектакле „Сон в летнюю ночь“ Шекспира я играл лесного духа… Когда спектакль изумительный, когда ты четко понимаешь его структуру, тебе хочется дольше быть на сцене, чтобы полнее передать свои мысли и ощущения. Потому для меня не существует маленьких и больших ролей. Я их одинаково люблю…
Вспоминаю коллег, друзей – смешных, грустных, умных, глупых, талантливых, преданных театру до конца жизни, ничего не жалеющих для него, и людей посторонних, лишь вскользь коснувшихся театра. Не верю, что человек, собранный в жизни, на сцене расхолаживается. Я каждого вижу, как на ладони. Посмотришь, подумаешь и поймешь, каков актер в жизни, каким он будет через лет 15, если что-то кардинально не изменится… Была атмосфера труда, была другая страна… Сегодня изменился театр, изменились зрители. Стала другой и драматургия. Сегодня никого не интересуют пьесы Розова и Арбузова, а классика подвергается ревизии…
Театр Грибоедова – периферийный или столичный, хороший или плохой – это мой Дом, мои друзья. Они не всегда относятся к тебе так, как ты того достоин. Не всегда и ты понимаешь, чего хотят они. Но это не мешает мне считать их своими братьями и сестрами. Я всегда понимал разницу между спокойствием и нервом. Но, к сожалению, мне не довелось играть в трагедии…
Я очень радовался, когда десять лет назад завершился капитальный ремонт нашего театра. „Неужели я, Миша, буду работать в таком театре?“ – задавался я вопросом.
Считаю, что наш театр занимает одно из лидирующих мест в СНГ. Что я работаю в хорошем театре. До распада СССР он оносился к театрам большой империи, только с чуть иным уклоном. Русско-грузинские актеры всегда были чуть более эмоциональные, челябинские – приземленные, молдавские – веселые. Но все мы были в той театральной среде, где искали подтекст в Гоголе, Чехове, Толстом, Горьком. Мы молились: „Поменяй нашу жизнь, Господи!“ Бог услышал наши молитвы, и мир поменялся, но так поменялся, что стало страшно. И теперь мы говорим: „Мы же не так просили, мы чуть-чуть просили!“ Театр тоже кардинально изменился. Старые актеры уходят… Выясняется, что пока актер жив, он еще нужен. А когда его не станет, может, его вспомнят несколько человек и расскажут о нем какой-то анекдот. А правды никто не скажет – побоятся. Только сильный человек может говорить правду, а слабый – только грубо врать и фантазировать, выдавая желаемое за действительное. Существует параллельная реальность, а еще существуют мнимые величины – голые короли.
Я, конечно, сделал далеко не все, что хотелось. Но все-таки есть что вспомнить. Я один из первых в Грузии актеров, сыгравших в спектаклях по пьесам Людмилы Петрушевской и Нины Садур – „Лестничная клетка“ и „Чудная баба“.
На премьере „Лестничной клетки“ – его поставил Игорь Пилиев – присутствовала вся элита грузинского театра. Играли в малом зале. Это был чудесный, тонкий экспериментальный спектакль, в котором были заняты Лариса Некипелова, Анатолий Мачихин и я. Когда спектакль закончился, наступила пауза. Роберт Стуруа долго не уходил из зала. И вдруг Бадри Кобахидзе, руставелевцы, полные впечатлений, подхватили нас, участников спектакля, и повели в ресторан. После такого спектакля невозможно было просто так разойтись. Они тогда понимали больше, чем я. А я просто плавал в роли, мне было хорошо. Но всем было ясно, что в этом спектакле есть зерно для начала чего-то нового и перспективного. Петрушевская и Садур только-только ворвались в театральное пространство. А мы были одними из первых в СССР, кто это взяли и сыграли.
Спектакль „Чудная баба. Ехай“ Н. Садур тоже поставил Игорь Пилиев. Он о непонимании одним героем жизненной логики другого. Оба говорят на русском языке, но не могут понять, чего хотят друг от друга… Мы дружили с Игорем Пилиевым.
Интересно мне было работать и с Алекси Джакели, поставившим очень необычного „Тартюфа“ Мольера.
В завершение скажу одно: я хорошо знаю и люблю свою профессию, и пока у меня есть силы и желание, буду работать…" |
