 18 июля Евгению Евтушенко исполнилось бы 90 лет.
Евгений Евтушенко: грузины — всемирные чемпионы гостеприимства.
До начало моих лирушных каникул решила повесить интервью Еагения Евтушенко, который часто приезжал в Грузию, будущий маленькой в Сухуми знакомил нас папа в нашей библиотеке есть и его книга с автографом.
Поэт, «гражданин мира» Евгений Евтушенко, отождествляющий себя с каждым сыном земли, страдания которого будят его совесть, однажды назвал себя «океанистом», имея в виду «всемирную отзывчивость» своей души. Русская душа Евгения Евтушенко, следуя давней традиции, чутко «отозвалась» на грузинскую культуру, стремясь к познанию «национального образа», Космопсихологоса Грузии (по Г. Гачеву). Продолжая творить миф, родившийся в далеком прошлом, поэт отметил свой 70-летний юбилей не где-нибудь, а в Тбилиси. Причем, по странному, почти мистическому совпадению, юбилей Евтушенко совпал со 110-летием Владимира Маяковского, и Евгений Александрович, приехав в Грузию, первым делом отправился в Багдади – место, где родился его великий предшественник. Евтушенко – единственный русский поэт, который захотел отпраздновать свой юбилей в Грузии, столь любимой и часто им воспеваемой. Накануне юбилея в интервью автору этого материала Евгений Евтушенко выразил свое желание отметить свое 75-летие именно в Грузии… «Если, конечно, пригласят»,— подчеркнул поэт. Увы…
— Евгений Александрович, могли бы вы сегодня повторить слова, сказанные когда-то: «Если б я не родился русским, то хотел бы родиться грузином»?
— Такие слова о Грузии я смогу повторить не только сейчас, но всегда. В любых обстоятельствах любовь к народу выше текущей политики – и к собственному, и к народу другой страны. Мои друзья подсчитали, что я был в Тбилиси не менее ста раз. Такого у меня не было во взаимоотношениях ни с одним городом в мире. Я люблю искусство грузинского народа, начиная с народных песен, с великого многоголосия, танцевального фольклора, великих актрис Наты Вачнадзе и Софико Чиаурели, поэзию от Руставели до Отара Чиладзе, великого Атоса грузинской прозы – Чабуа Амирэджиби, улыбающегося из вечности Нодара Думбадзе, живопись Пиросмани, Гудиашвили, Какабадзе, музыку Канчели, полет Чабукиани, театр Роберта Стуруа, драгоценную голову Мамардашвили, кино Тенгиза Абуладзе, футбол Пайчадзе, Джеджелавы, Месхи, Кипиани, люблю хаши, кучмач, пхали, джонджоли, которым со мной всегда делился Булат Окуджава. Сам готовлю великолепно аджапсандал, тоскую по настоящему Аладастури, пахнущему грузинской сырой землей, по моему самому родному, воистину пушкинской легкости царскому вину, как говорил мой покойный друг, сухумский гений-винодел Гамисония. Ныне, увы, исчезнувшему золотисто-воздушному Чхавери, у которого привкус поцелуя любимой женщины. Что бы ни говорили об Эдуарде Шеварднадзе, я считаю его великой трагической фигурой истории двадцатого века – это во многом благодаря ему была поднята международная репутация Грузии, разрушена Берлинская стена – главная угроза миру посередине Европы. Благодаря ему был поставлен и выпущен к зрителю бессмертный шедевр кинематографа «Покаяние». Грузины – всемирные чемпионы гостеприимства. Мой лучший друг – Джумбер Беташвили, зверски убитый во время кроваво-бессмысленной грузино-абхазской войны, был человеком, достойным памятника и в Тбилиси, и в Сухуми, за то, что стольких и абхазцев, и грузин спас во время этого обоюдного затмения разума и совести.
— С чего началось ваше соприкосновение с грузинской поэзией, культурой – постижение ее Космопсихологоса, если использовать термин Георгия Гачева? Что стало для вас откровением? Как изменилось со временем ваше отношение к этой стране?
— Космопсихологос – это слишком вычурно для меня, сибирского провинциала с маленькой сибирской станции Зима. Всегда есть тайна в любви – к женщине, к народу. И секрет этой любви сразу упрощаешь объяснением. Оба наших народа, находясь в неестественной изоляции друг от друга, теряют очень многое. При всей разнице наших культур у нас есть самое главное – духовная и культурная совместимость.
— Вы писали, что Грузия для вас – место, где вы слышали (и слышите) подлинную, нефальшивую ноту, где находили природность, духовность, нравственную чистоту, где чувствовали себя «свободным от пут и клевет»…
— Да, Грузия зарядила меня на многие годы вперед ренессансным ощущением жизни, которое мне преподавали своей дружбой мои грузинские друзья. Я редкий долгожитель в поэзии – и это наверняка подарок Грузии. Но насчет того, что только Грузия была единственным местом, где я ловил чистую, нефальшивую ноту – это неправда. Не надо обижать все остальное человечество. В каждой стране – увы! – есть и фальшивые ноты, и, слава Богу, чистые. В России тоже. Но все-таки воплощением каждого народа являются его лучшие люди.
— Что вы более всего цените в грузинской поэзии? Однажды прочитала, что вы стали переводить грузинскую поэзию не от хорошей жизни.
— Это неправда, что я начал переводить грузинскую поэзию «не от хорошей жизни». Я начал переводить ее от обожания. Мы с Беллой Ахмадулиной приехали на наш медовый месяц именно в Грузию, потому что обожали ее – и природу, и обычаи, и поэзию. Вот когда последние пару раз я встречался в Тбилиси с одним поэтом и редактором нашего поколения, имя которого не хочу называть, потому что в отличие от него помню все хорошее, что было между нами, диву давался, почему он на меня так смотрит – мрачно, исподлобья, как на когда-то отобравшего у него свободу оккупанта. И это после сорока лет нашей дружбы, когда мы делили вместе и хлеб, и соль, и общее презрение к общему нашему врагу – цензуре и бюрократии? Это за то, что я любовно перевел целую книгу его стихов? Но, по-моему, это я, а не он защитил от партийных нападок Мухрана Мачавариани, когда его обвиняли в национализме, и, по-моему, это я вместе с Шеварднадзе пробивал сквозь цензуру «Покаяние» в Москве, где фильм упорно не хотели выпускать, и, по-моему, это я, а не он открыто выступал против наших танков в Праге и против войны в Афганистане, унесшей в Лету стольких совсем еще юных солдат – и русских, и грузин. И вдруг он меня стал обвинять в том, в чем я открыто, в отличие от него, обвинял сам.
Горько видеть, как легко забываются старые дружбы. Но я хочу верить в то, что традиционное братство грузинских и русских поэтов возродится, а через него – и наших народов.
— Как Вы сегодня относитесь к своим старым переводам из грузинской поэзии? Изменилось ли Ваше переводческое кредо: «Не страшен вольный перевод…»?
— Конечно, идеал – это музыкально и смыслово точный перевод. Но стихотворение переводимое должно вторично родиться на другом языке. Фантазию можно и нужно прощать – в переводах страшно допустить тошнотворно скучную точность. Гениальный пример точного и блистательного перевода – это лермонтовское «Горные вершины» или перевод петербуржанкой Оношкевич-Яцун киплинговского «Марша», где слово «бутс,бутс,бутс» легко превратилось в «пыль,пыль,пыль».
— Почему вы сравнительно немного переводили грузинских классиков и занимались в основном интерпретацией современных поэтов?
— Я перевел раза в четыре больше грузинских поэтов, чем Пастернак. Но мне приятно, что вам это кажется недостаточным.
— Часто приходится слышать, что переводить по подстрочнику нельзя – необходимо знание языка. Вы с этим согласны? Как вы сами ищете ключ к переводимому автору?
— Можно не знать языка, но все-таки очень полезно хотя бы послушать ритмику. Для перевода самое главное – это хорошо знать собственный язык, а не переводимый.
— Расскажите, пожалуйста, о ваших отношениях с грузинскими поэтами.
— Вспоминаю случай с замечательным грузинским поэтом Галактионом Табидзе. Он мне принес подстрочник нового стиха к 40-летию Грузии. Я ему честно сказал, что он это стихотворение вообще никому не должен показывать – настолько оно плохое. Галактион тут же разорвал этот подстрочник в мелкие клочья. Через пару дней стихотворение вышло в «Заре Востока» в переводе Марка Максимова. Я встретил Галактиона и спросил его: «Как же вы меня обманули?!» Он подмигнул мне заговорщицки: «Когда я его разрывал, то знал, что у меня в кармане лежит копия!» Какая трагедия раздвоенности, которая, как трещина, прошла и через сердце этого великого поэта и бросила его на гроб мертвого друга из окна больницы…
Расскажу историю, связанную с Георгием Леонидзе. Он пригласил меня на свое шестидесятилетие. Это было во дворе его дома. Васо Годзиашвили – народный артист Грузии – был назначен тамадой, я был его заместителем. Было человек сто под открытым небом во дворе дома Гоглы, как он себя разрешал звать.
Первое, что сделал Леонидзе, – объявил свое желание, чтобы все говорили по-русски в мою честь, хотя я был единственным негрузином. Никакого тут русского диктата не было. Все это диктовали Гогле вечные традиции грузинского уважения к гостю. Все подчинились, включая пятерых его земляков из Патардзеули, так молча и просидевших за столом всю ночь. Я знал, что тост за Сталина, да еще в доме Гоглы, должен был быть произнесен. Васо, осушивший уже не один десяток рогов, взобрался на стул уже на рассвете и произнес следующий тост: «Я пью за эту материнскую землю, подарившую нам Руставели, Важа Пшавела и нашего дорогого Гоглу, и среди других прославленных людей – Иосифа Сталина! Алаверды к тебе, дорогой Евгений!» Васо осушил очередной рог и предвкушающе поблескивал глазами – как теперь ты, Женя, вывернешься. Я тоже взобрался на стул, чтобы не ударить в грязь лицом, и произнес: «С удовольствием продолжая ваш тост, дорогой Васо, я хотел бы только добавить к нему имена Михаила Джавахишвили, Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, зверски замученных во время сталинского террора! Прошу почтить их память вставанием!» Все, естественно, поднялись и выпили стоя. «Молодец! Снял банк!» – шепнул мне на ухо Васо. А Леонидзе, улыбаясь, показал мне большой палец, да еще прикрыл его ладонью.
Самая запомнившаяся история из долгой дружбы с Симоном Чиковани. Звонок из аэропорта: «Женя, генацвале, я только что прилетел в Москву. На проработку, наверно. Я у нас в «Мнатоби» напечатал автобиографические заметки Бориса Пастернака. И кто-то донес на меня! Как это могло произойти?» – «Симон Иванович, но ведь у вашего журнала тираж, кажется, под пятьдесят тысяч…» – «Так это же все-таки напечатано по-грузински. Как могли грузины меня предать?!» Поздно вечером он приехал ко мне немножко выпивший. «Где это вы, Симон Иваныч?» – «Как где? Все там же, в ЦК. Не исключили, но проработали. Особенно Поликарпов. Правда, он сам и вопрос поставил, чтобы без занесения в личное дело. А потом к себе в кабинет пригласил, открыл сейф, а там водочка и бутербродики с колбаской копченой. А еще – патефон, ручкой заводящийся. Выпили, а затем он музыку поставил. Я, генацвале, прямо обомлел. Знаешь, кого он завел? Вертинского!!! У меня было такое чувство, как будто лектор-ханжа, только что читавший доклад о пользе вегетарианства, вдруг угощает тебя человеческим мясом – прямо из кастрюлечки, и заодно причмокивает, как Васисуалий Лоханкин…»
Знают ли сегодняшние молодые писатели Грузии, кто такой Вертинский и герой какой книги – Васисуалий Лоханкин?
— Российско-грузинские отношения переживают сложный период. Часто приходится слышать о неизбежности расставания двух близких народов.
— Если нормальные люди в России и Грузии не будут подчиняться преступно разъединительным тенденциям взаимоамбициозных грузинских и русских националюг, то и сама политика будет вынуждена измениться. Не надо поддаваться на провокации. Ничто так не подрывает престиж собственных наций, как агрессивный национализм.
Я обожал кинофильм «Жил певчий дрозд» Иоселиани. Когда еще в советские времена меня пригласили стать членом жюри Венецианского кинофестиваля, художник Дима Эристави передал мне для Иоселиани пару бутылок домашнего ткемали, вино и сыр. Я все это с удовольствием привез в Венецию и немедленно передал Отару, который почему-то смотрел на меня волком, хотя одна из бутылок ткемали взорвалась в самолете и уничтожила мой белоснежный костюм. Когда наше жюри посмотрело фильм Отара «Фавориты луны», он ни одному человеку не понравился, не исключая и меня, потому что он был несравним с «Певчим дроздом». Однако мое мнение было такое, что в отличие от большинства фильмов, представленных на фестивале, эта картина была все-таки самой профессиональной. Я подал свой голос за нее и стал убеждать других членов жюри, что Отару надо дать премию, как за редкое тогда французско-грузинское сотрудничество. Кроме того, как автору «Певчего дрозда», несправедливо обойденного до сих пор наградами. Режиссер Антониони впал в ярость и прокричал мне, что Иоселиани рассказывал направо и налево журналистам, и ему заодно, что меня якобы подослали из Москвы со спецзаданием, чтобы ему не дали премию — как грузинскому диссиденту. «Хватит быть князем Мышкиным! — неистовствовал Антониони.— Все вы, русские, какие-то мазохисты! Вам в лицо плюют, а вы даже не утираетесь». Не скрою, я был потрясен, но собрался и сказал: «Да, это не красит Иоселиани, но, тем не менее, никто кроме него на этом фестивале не заслуживает премии, и если уж давать ее, то ему». Потом, когда я увидел документальный антирусский фильм Иоселиани, сделанный явно по заказу, я не удивился. Впрочем, не удивился этой всей истории и Тенгиз Абуладзе, которому я это все с болью рассказал, как брату. Вот до чего доводит агрессивный национализм даже талантливых людей – таких, как Иоселиани, отнюдь не делая их еще талантливей. Может быть, он был бы еще более интересным режиссером, если бы в нем иногда не просыпалась эта националистическая злобнинка…
— Некогда вы служили в Закавказском военном округе, результатом чего стала поэма «Пушкинский перевал». Как Вы оказались в газете ЗакВО «Ленинское знамя»?
— Я был единственный рядовой из необученных, но годных в Союзе писателей и получил повестку на сборы. В это время ГлавПУР пытался запретить мою песню «Хотят ли русские войны», как деморализующую наших солдат, и его начальники страшно разозлились, когда не удалось. Меня вызвали в ГлавПУР перед командировкой на сборы. «Ты куда хочешь поехать? — спросил Михаил Луконин. «В Грузию, конечно»,— ответил я. «Так вот, что ты им скажи, – посоветовал Миша. – Отправляйте меня куда угодно, только не в Грузию, и они тебя именно туда и отправят». Так оно и случилось. На мое счастье полковник М. Головастиков оказался прекрасным человеком, да и командующий генерал армии Стученко, бывший буденновец, однажды встречавший свой день рождения только в моей компании, тоже был по-своему уникален. Стал легендой забавный звонок его адъютанта в редакцию военной газеты, в которой я «служил»: «Командующий Закавказским военным округом спрашивает, сможет ли рядовой Евтушенко присутствовать на его дне рождения завтра?»
Но Головастиков сделал просчет, представив меня сразу к званию майора из рядовых. Бумаги, подписанные им, были перечеркнуты ПУРом, и я так и остался солдатом.
— Почему вы сегодня сравнительно редко обращаетесь к грузинской тематике? Значит ли это, что Грузия перестала быть для Вас источником вдохновения?
— Лучше писать редко, но метко. Последнее мое стихотворение «Боржоми» было как нельзя вовремя. Я был тронут отношением моих давних друзей, Зураба Абашидзе, бывшего посла Грузии в России, который в напряженнейшее время героически делал все, чтобы не дать испортиться русско-грузинским отношениям, а также Автандилу Сакварелидзе, Сарику Нонешвили и всем другим близким мне людям, которые помогли, чтобы стихотворение «Боржоми» было переведено и прозвучало по грузинскому телевидению. Самое трогательное, что какие-то незнакомые грузины во время моего отсутствия привезли на мою дачу после этого стихотворения несколько ящиков самого настоящего «Боржоми»…
Я написал много плохих стихов, но, надеюсь, что много и хороших. Александр Межиров шутливо сказал однажды, что Евтушенко единственный поэт, у которого количество перешло в конце концов в качество. Когда я уйду, мне не стыдно будет взглянуть в глаза Пушкину, Лермонтову, Грибоедову, Маяковскому, Пастернаку, Есенину, которые так же, как и я, любили Грузию.
Поэзии Евгения Евтушенко, посвященной Грузии, свойственны романтизация страны и одновременно чувственно-конкретное к ней отношение – на уровне осязания, вкуса, обоняния… Не меньшее значение имеют переводы Евтушенко. Свое мастерство Евтушенко продемонстрировал не только в многочисленных переводах грузинских поэтов советского периода, но и в интерпретации отдельных стихотворений Акакия Церетели, Важа Пшавела, Ильи Чавчавадзе, Николоза Бараташвили, а также одной из глав «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели – «Завещания Автандила». В канун 80-летнего юбилея у Евгения Евтушенко родилось новое стихотворение «Письмо Боре Гассу», в котором поэт размышляет о нынешнем состоянии русско-грузинских отношений. И это горькие размышления.
«Тбилиси – рядом, да вот не добраться.
Вчера Котэ приснился мне во сне.
Во мне еще живут Ладо, Думбадзе,
И все могилы Грузии во мне»…
Безирганова Инна |
