 Он пришёл в этот мир в Грузии, а покинул его в России. Между деревенским домиком в Багдати и коммунальной квартирой на Лубянке прошло чуть менее 37 лет – неизменно бурных и пёстрых, как его фантазийные облачения времён футуристической молодости. Воздух Грузии и казацкие корни, верно, предопределили его жизнелюбие, гремучую эмоциональность и взрывную энергетику.
Он был создан для революции и для любви. Если бы они не случились в его жизни сами, он бы их непременно выдумал, и так же ежеминутно купал бы красного коня своей поэзии в молниях двух этих опасных стихий.
Он не боялся экспериментов и контрастов, и был воплощением того и другого. Отсюда, кстати, и абсолютно естественное для него сочетание образа агитатора, горлана-главаря то с фраком, цилиндром и тростью, то с элегантной твидовой тройкой. Этот бунтарь всю свою постфутуристическую советскую жизнь оставался иконой стиля. Одно из бесконечных противоречий, из которых буквально была соткана его биография.
Он эпатировал, пародировал, спорил до хрипоты, оглушительно радовался, впадал в отчаяние и пронзительно влюблялся. Он мог быть то «как небо, меняя тона, безудержно нежен – не мужчина, а облако в штанах», то наиграно-брутальным и грубым. Он играл «ноктюрн на флейте водосточных труб», ежевечерне зажигал звёзды над крышами – ему это было необходимо; он писал, потому что «больше был не в состоянии об этом думать». К нему на чай командором из-под Акуловой горы заходило само солнце, он по-братски заступался за лошадей, на круп упавших на Кузнецком. То он «волком выгрызал бюрократизм» и славил «отечество, которое есть и трижды которое будет», то роскошным жестом доставал из «широких штанин дубликатом бесценного груза» «краснокожую книжицу», гордясь при этом, что он – гражданин Советского Союза. Он «гвоздями слов прибивал себя к бумаге», а если было надо, «становился на горло собственной песне».
Он изобрел понятие дождя как «воздуха с прослойкой воды». Именно он придумал революционно-разухабистое и трагически-провидческое «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер!», а спустя каких-то 10 лет сам передёрнул затвор. Он, словно молотом, вбивал в свои строки формулировку партийного коллективизма: «Единица – вздор, единица – ноль! Один, даже если очень важный, не поднимет простое пятивершковое бревно, а тем более дом пятиэтажный!» А сам при этом, опровергая себя же, один двигал горы и создавал вселенные. Лихо рассекая волны агитпропа, он сколь внезапно, столь и естественно вплывал то в лирические бухты, то в полное грубоватой нежности объяснение в любви Пушкину.
Прославляя пролетарскую дисциплину, он пытался отстаивать личную свободу в любви и географии. А когда понял, что его «любовная лодка разбилась о <советский> быт», без колебаний нажал на курок.
Он, конечно же, был романтиком, пусть и революционным, верившим в то, что является плотью от плоти его страны и его революции. Страна же упорно видела в нем лишь «попутчика»; отсюда эти самые горькие строки:
«Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят – что ж?!
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь».
Болезненно проиграв королевский поэтический турнир И. Северянину в 1918 г., он всё же, пусть и с благословения Вождя, «взорлил» на завоёванный им советский стихотворный трон. Он вовремя ушёл, счастливо избежав молоха репрессий и застыв в официальном граните Главного Поэта страны.
Маяковский, несомненно, был поэтом своей эпохи, но гранитным он никогда не был. Его талант был слишком могуч и многогранен, чтобы уместиться в любые заданные рамки. Вспомните его ответ на колкую реплику в Политехническом: «Бессмертие – не ваш удел!» «Зайдите через тысячу лет! — парировал Маяковский,— Там поговорим!» Разговор через столетие уже состоялся. Продолжим?
ДМИТРИЙ ТРОФИМОВ
Глава Секции интересов России при Посольстве Швейцарии в Грузии |
