 Владимир Маяковский, как известно, отличался благородной и благодарной способностью восхищаться другими поэтами. Наверное, не без его участия свыше звезды сложились таким счастливым образом, что наш проект, посвященный Маяковскому, открылся встречей с изумительным поэтом Юрием Ряшенцевым.
Зачем бояться высоких слов? Мы все отлично понимали, что нам выпала удача послушать классика русской поэзии.
В июне Юрию Евгеньевичу исполнилось 92. Его стихотворения (а пишет он, на минуточку, ежедневно) – продолжают поражать. Энергетическая мощь, ум, обаяние, ирония, свежесть и, разумеется, тот легкий поцелуй свыше, без которого стихи – не стихи.
Но прежде чем почитать свои новые произведения, Ряшенцев поговорил с педагогами как с коллегами, ведь он – дипломированный преподаватель русского языка и литературы, окончил с отличием Московский педагогический институт, семь лет преподавал в школе, из них четыре года – в школе для трудных подростков.
«Как мы завоевывали авторитет у наших «трудных» учеников? – вспоминал Юрий евгеньевич. – Нам надо было их превзойти в том, что они уважали. Если ты знал математику лучше, чем они, им было наплевать. А вот если ты лучше играл в футбол, волейбол или шахматы – это их озадачивало. Сначала мы их обыграли в волейбол, потом – в дворовый футбол. В шахматы, правда, с ними было играть сложновато. Но мы все равно обыгрывали… А как было заставить их заниматься? Иду я по школьному двору. Мои ученики сидят, поют под гитару – три аккорда. «Юрий Евгеньевич, идите к нам, послушайте песенку!» Вот, думаю, – хороший момент. Спрашиваю: «Что за ерунду поете?» Отвечают, с вызовом: «Блатную песню!» – «Да какая же это блатная песня? Это нэповская, 20-х годов, богачи в ресторанах заказывали ее для своего удовольствия». – «А какая блатная, какая?» – «Блатная была вам на дом задана». – «Как это? Вы нам задали «Не шуми, мати зеленая дубровушка». – «Вот это она и есть. Разбойничья песня. Разбойник рассказывает, что ему предстоит: Не шуми, мати зеленая дубровушка, Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати. Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти Перед грозного судью, самого царя». Вот так – потихоньку, разными способами мы старались добраться до нутра этих пацанов и девочек, затюканных, извините меня, образованием. Я входил в класс с одним желанием – чтобы они 45 минут были чем-то увлечены. Помню, читал им Бабеля. Большинство из них, кстати, были с юмором, острым таким, неожиданным юмором. И они отзывались. «Перестанем размазывать белую кашу по чистому столу» – работало! А вообще сложно все это. Каждый раз надо искать новый подход, свой способ. Что главное? Никогда не говори слов, которые ничего для учеников не значат. Это бессмысленно».
Думаю, после этой встречи полку учеников Ряшенцева прибыло. Его стихи у нас всех на слуху, в уме, в сердце, а теперь в наших золотых запасниках – и этот «открытый урок». Точно знаю, что мы никогда его не забудем. В общем, хочется повторить слова поэта Елены Исаевой, обращенные к Ряшенцеву: «Мы – из ваших саженцев».
А под занавес Юрий Евгеньевич читал стихи – в том числе, «Бессонница, сумятица, сумбур» и, конечно, «Грузинский танец», стихотворение, написанное в Грузии и посвященное Николаю Свентицкому.
БЕССОННИЦА, СУМЯТИЦА, СУМБУР…
Стареет автор. Звон комедий
стихает. Жизнь меняет нрав.
Досель чуть слышный хрип столетий
все явственней. Шекспир был прав,
когда из ближнего состава
друзей принц Генрих, сев на трон,
вдруг не узнал — кого? — Фальстафа,
Ах, где ты, явь других времён…
А старость, словно власть, жестока.
Она меняет прежний быт.
Все шалости в мгновенье ока
забыты. Лучший друг забыт.
Так и у всех: у принцев, нищих,
будь ты святой, будь ты подлец,
в дворцах, в прогнивших ли жилищах
глянь, что за дверью? Там — конец…
Так думалось под лампой рыжей
при скрипах ночи неживой,
пока не понял, пень бесстыжий:
пишу онегинской строфой.
Меняю строфику,
немедленно меняю!
Перечеркни, что написал, перечеркни…
Но от того, что пару стоп я добавляю
в ход размышлений, не меняются они.
Вот ночь пошла. А ход у ночи долог.
От двойки стрелка еле катится к нулю…
Будь проклят тот дотошный ушлый нумеролог,
нам эту бойню нагадавший к февралю.
Война умнеет. И пилот-философ
летит и славит Господа за то,
что он избавлен от таких вопросов,
как — бац! — и дома нет, а кто там, кто?
Не знает он, и никому не надо
об этом знать. Не он затеял бой.
А он лишь над людьми чужого града
свалил свой груз. Попал, само собой.
Но кончится полёт и эта ночка.
А завтра — выходной. И ждёт жена.
Сын чуть простужен. Но здорова дочка.
И — жизнь! И удовольствий до хрена!
Убийца! Зверь!.. А я? В своей постели
под свежею хрустящей простыней,
я — кто?
В своём ещё послушном теле
я — не убийца? Не такой? Иной?..
О чем это я думал перед тем, как
залечь в постель? Ах, да, Шекспир. Ему,
мне кажется, сегодняшняя темка
как раз бы подошла, как никому…
Опять, опять… Вот этим пошлым тоном
намерен объясняться с жизнью я?
А чем с ней объясняться? Разве стоном…
Ее — одно — судить!.. А кто судья?
Не знаю, кто. Но скоро всей шарагой,
всей хеврой, извините за арго,
нам предстоит предстать перед Гаагой,
я склонен верить бешеной Марго…
Заснуть бы… Нет. Бессонница — как старость:
она суёт свой посох в бытие.
Нужна не вялость мышц — нужна усталость
от дела — не от жизни. Нет ее.
И тут часы не вовремя, некстати
забили… Зареветь не мудрено.
от цифр на этом страшном циферблате,
которому что жизнь, что смерть — одно.
А впрочем, смерть… Хотите знать — проверьте:
она не лучше старости, войны,
зато живой всю жизнь боится смерти.
А мёртвый умер, лёг — и хоть бы хны…
О, Господи, какая ахинея…
Но между прочим, а не сплю ли я?
Когда засну, поверю ль хоть во сне я
в существование инобытия?
Ведь я же верил! Но, некрепок в вере,
как бывший убежденный пионер,
я знаю: я изведал в полной мере
тупик, слепой тупик сверх всяких мер.
И вот итог. Неверие надеждой
ещё не до конца побеждено.
а сон, уже владевший каждой веждой,
вдруг упорхнул. Сомнение? Оно!
А я ведь знал: какое счастье это —
там, в том, что называется раю,
в расхожем псевдониме «того света»
вдруг маму встретить, встретить мать свою!
Ведь там хронометрам с их установкой
дан укорот. И вот ликую я,
что мать в одежде, смелой, юной, ловкой,
о, господи, — ровесница моя!
Ведь времени-то нет!..
Но здесь иное.
Безвременье бесплодью не чета.
Оно, увы, явление земное.
И кровь, и ложь, и смерть, и нищета -
вся эта мразь — питомцы лютой свиты,
когда не основатели ее.
Прибиты ими, ими же привиты
от совести, храним свое житьё.
Меня сейчас поит по чайной ложке
Себя самой объемная беда:
болезнь, простой, тоска по сгибшей кошке…
На жесть карниза с крышы глыба льда
вдруг громыхнула — звук, как при бомбежке…
Я, бывший хладнокровный ротозей,
покой хранивший при любой погоде,
я, тот который по словам друзей
был сделан на путиловском заводе,
чего тянусь дрожащею рукой
за кружкой, где снотворная отрава?
Дань возрасту мне новый тремор мой —
иль ужасу державному подстава?
Айпад иль телевизор пусть молчат,
пускай молчат и утром и — вовеки!
Будь проклят твой осведомлённый чат,
мне правду выдающий, как в аптеке.
Будь проклят государственный совет,
себе, родному, с верностью крысиной
служащий рьяно, так что целый свет
хохочет и рыдает над Россией…
Мне кажется, иль утро из-за штор
свои права на время предъявило?
Открыть окно!.. А где он, тот забор,
что выглядел всю жизнь мою так мило?
Не знаю, что почин сей возвещает —
бомбоубежище взамен роддома? So!
Молчи, Шекспир! Нас возвращает
в четырехстопный, «наше все!»
Мой город мглу сугробов будит,
как все другие города.
Таким, как все, уж он не будет, —
ты слышишь? — больше никогда.
ГРУЗИНСКИЙ ТАНЕЦ
Красивей пары не сыскать на свете.
И где искать, не скажет вам никто:
аджарка Джулия из Кобулети
с метекским небожителем Дато.
Как траурная бабочка, вся в чёрном,
она летит чуть впереди него.
В нём, из живого камня иссечённом,
нет ничего от быта, ничего.
И дикие, неприбранные звуки –
не то в них радость, а не то – печаль.
Нет, что-то знают о любви дудуки,
Чего не знают скрипка и рояль.
Такой любви, какая перед нами,
Верона уступает без борьбы.
Кисть Джулии колышется – не знамя,
а белый флаг приятия судьбы.
Но кажется, партнёр дошёл до точки.
И Джулия становится бледней.
Судьба над нею встала на носочки,
чтоб на колени рухнуть перед ней.
О, Господи, у них такие лица,
так статен он, и так она хрупка!..
Свершится то, что и должно свершиться,
иначе мир не стоит и плевка.
Чем мы пред этой парой провинились,
что как со шкурой содранной стоим?..
Танцующие молча поклонились.
Уходят: он к своим, она к своим.
Случайно, вдруг возникшие партнёры,
впитавшие горячий дух земли,
в смешки, в подначки, в сплетни, в разговоры
без самой малой паузы ушли.
Питомцы неразгаданного юга,
они болтают, непонятны нам.
И нам неясно: а они друг друга
хотя бы знают хоть по именам?
Хотелось бы, чтоб дивным танцем этим
они пошли родам наперекор.
Но так и есть. Свободным этим детям
так близок жгучий свет долин и гор!
Свой путь у этих, я сказал бы – милых,
но слово жалко, как и все слова.
А шаг любви остановить не в силах
ни кровь, ни род… Покуда страсть жива.
Какой же правды я ищу в ответе?
Ведь весь мой поиск просто не вопрос
для Капулетти, что из Кобулети
и для Монтекки, что в Метеки рос.
Кстати, если кто запамятовал, 90-летие Ряшенцев отметил в Шекветили, на Международной летней театральной школе «Русского клуба», в кругу друзей, читателей и почитателей. 80-летие поэта мы праздновали в дни нашего Международного русско-грузинского поэтического фестиваля, на котором он был почетным гостем.
Как уже было сказано, «если и есть в нашем безумно-безумном-безумном мире человек, который может в одном месте в одном время объединить в любви и радости людей разных возрастов, национальностей, верований, происхождения, характера, привычек и вкусов, то это, несомненно, Юрий Ряшенцев. И было нам счастье – наблюдать этот процесс воочию, вживую и даже принимать в нем участие».
Разумеется, мы взяли с Юрия Евгеньевича честное-пречестное слово, что 95-летие и вековой юбилей он, по сложившейся традиции, справит в Грузии! А Ряшенцев, друзья, свое слово держит всегда.
|
