—
Георгий, известно ли вам, что Роберт Стуруа однажды сказал про Товстоногова: «Я его внук»? — Конечно, известно. Разумеется, речь шла
о духовном родстве.
В этом смысле
и мне минувшим летом удалось побыть
какое-то время «внуком» Стуруа, работая
с ним над «Ромео
и Джульеттой». —
И как вам в роли внука сразу двух великих режиссеров? — Приятно, ответственно
и очень тяжело.
Моя работа у Стуруа тяжелая, черновая.
Я выполнял репетиции
каких-то сцен, которые
он намечал как режиссер-постановшик,
и теперь остался
на проекте — слежу
за спектаклем, чтобы
он оставался в том виде,
в котором его сделал Стуруа.
—
Как вы попали к нему? Насколько мне известно, Стуруа не любит брать второго режиссера… — Он вообще никогда
не работал со вторым режиссером.
Мой случай — беспрецедентный!
Я у него первый второй режиссер
в мире (улыбается). Работа
со Стуруа стала подарком судьбы.
—
Известный питерский импресарио Рудольф Фурманов рассказывал мне, что ваша трудовая книжка лежит у него в санкт-петербургском театре «Русская антреприза имени Андрея Миронова»… — Это правда. Поскольку работаю
в разных местах, нужно
что-то делать, чтобы стаж шел,
мы же существуем
в постсоветской системе.
-
Где вы еще ставите спектакли? — В Москве, Новосибирске, Томске. Сейчас ставлю
на Малой сцене
во МХАТе у Олега Павловича Табакова спектакль «Пышка»
с питерской актрисой Эмилией Спивак.
—
Что вас вообще с Питером связывает? — Я здесь родился
в августе 1975 года. У меня сохранилась советская эмалевая медаль «Родившемуся
в Ленинграде». Обидно, когда сейчас
в Питере меня останавливают милиционеры, забирают
в отделение и потом приходится моим товарищам, известным артистам, приезжать
в милицию с томами книг моего деда, чтобы доказать, кто
я такой. Несмотря
на то, что
на нашем доме висят гербовые доски почетных граждан этого города,
у меня требуют регистрацию. Нонсенс!
—
Извините, а в свидетельстве о рождении у вас записано имя Егор? — Нет, Георгий Александрович, как и
в паспорте! Егор — это такое мое домашнее имя.
Всем известно, что моего деда
в семейном кругу называли Гогой, Нателу
Александровну — Додо, а
ее мужа — Евгения
Лебедева — Женей.
—
Ваш отец ушел из жизни в 2002-м, на 59-м году жизни, и случилось это в Петербурге… — У отца случился удар прямо
в здании Театральной академии, бывшего ЛГИТМиКа, и
в больнице он скончался, не приходя в сознание. Одно время он уезжал из Питера в Москву, потом работал
за границей, после чего вернулся
в Петербург. -
У него уже была другая семья… — Но она все равно наша! Семейная ситуация никак
на наши с отцом хорошие отношения
не повлияла. Я и сейчас общаюсь
с женой отца и
со своим 8-летним младшим братом Арсением, которого считаю родным. Он, кстати, приходил вчера на «Ромео».
—
Чем занимается ваша мать? — Светлана Васильевна Головина работает
в московском Театре имени Ермоловой уже больше двадцати лет.
В свое время она несколько сезонов играла
в спектаклях Товстоногова
в БДТ. Там и познакомилась с отцом. —
Многие говорили, что вашему отцу звездная фамилия скорее мешала в режиссерской карьере, чем помогала. Сравнение с великим предком было убийственным… — Я убежден, что ему было нелегко.
Но мне фамилия деда особой тяжести
не прибавляет. Георгия Александровича сейчас нет,
так же, как
и отца. Мне все пути открыты.
Хотя, конечно,
в театре приходится сталкиваться
с более пристальным вниманием
ко мне и моим работам. Тем, кто делает сам себя
с нуля, проще
и свободней живется.
Если бы был жив дед, наверное,
он бы мне помогал.
Хотя чем помогать нашему поколению?!
Мы же поколение трудоголиков!
Нам только дай возможность работать.
Но вот за эту возможность приходится бороться, иногда локтями, зубами.
-
Натела Александровна положительно относится к тому, что на афишах можно прочесть: режиссер Георгий Товстоногов? — К моей творческой деятельности она относится положительно,
но очень критически.
Я не могу сказать, что она
ее радует. У Нателы Александровны остались высокие критерии театрального искусства.
Для меня очень полезно обратиться
к ней, планка
ее вкуса и восприятия театра
не опустилась с
70 — 80-х годов, когда БДТ был
в расцвете. С этой же меркой она сегодня подходит
ко всем без исключения театральным произведениям…
—
Признайтесь, вам попало за «Ромео и Джульетту»! — Ну
не мне! Она понимает, что ставил спектакль не я…
Хотя и мне кое
за что досталось!
—
Насколько хорошо вы знакомы с творческим наследием деда? — Собрал немало книг
о нем. К счастью, у меня есть возможность общаться
с последним оставшимся живым свидетелем жизни Георгия Александровича.
Я активно расспрашиваю Нателу Александровну обо всем, что касается профессии.
Ну и о личном она тоже
рассказывает — одно без другого
не бывает. В общем, я
в курсе. —
Интересно, а вы в курсе, что есть такая легенда, будто в Тбилиси молодой режиссер Товстоногов закрутил роман с невестой одного из своих учеников, тот пришел разбираться, оба были горячи, в общем подрались. История получила широкую огласку, и пришлось Георгию Александровичу от греха подальше уехать в Ленинград, где он собственно и стал тем, кем он стал. Так что не было бы счастья, да несчастье помогло… — Я
не слышал об этом, но думаю, что такой инцидент
в советские времена
положил бы конец карьере.
И уж в Ленинград тогда можно было поехать только
на повышение, а после такой истории впору было забиться
куда-нибудь в деревню, в районный дом самодеятельности.
—
У вашего деда и вашего отца была бурная личная жизнь. Оба были явно неравнодушны к женскому полу… Вам удается продолжить эту фамильную традицию? — Стараюсь…
Это не происходит специально.
Вот сейчас разговариваю
с вами в театральном кафе,
а про себя примечаю хорошеньких зрительниц, что пришли
на спектакль (улыбается).
Из интервью Егора Товстоногова журналу «Театральный Петербург». —
Егор, вы как театральный режиссер практически не известны в Санкт-Петербурге… — Как, впрочем, и
в Москве… Так сложилось, несмотря
на то, что учился
я именно там.
А родился я
в Ленинграде, потом родители переехали
в Тбилиси, а оттуда уже перебрались
в Москву. —
То есть, сегодня вы ощущаете себя москвичом? — К сожалению, да.
—
Почему, к сожалению? — Ну, мне больше нравится Санкт-Петербург, и я
с большим удовольствием
жил бы именно тут. Здесь играют роль
и личные моменты,
и то, какой мне видится общая театральная ситуация,
в том числе
и отношение профессионалов
к своему делу,
а также отношение зрителей
к тому, что эти профессионалы делают
на сцене. Эти взаимоотношения мне кажутся принципиально иными, чем
в Москве. Объяснять, формулировать точнее свои ощущения —
в этом я
не вижу особого смысла…
Просто то, что
я вижу в Петербурге, лично мне
гораздо ближе. —
У кого вы учились? — Я оканчивал ГИТИС, учился
на курсе у Леонида Ефимовича Хейфица.
У нас подобрался замечательный курс, и, мало того, артисты все без исключения работают
в театре по профессии.
У нас есть имена, которыми уже сегодня можно гордиться. Например, Александр Усов, который играет
у Олега Меньшикова в «Игроках» главную роль, занят
в спектаклях Мирзоева
и Жолдака — настоящая «звезда».
И что для меня особенно дорого, эта «звезда» состоялась
за счет театра, а не
за счет, скажем, сериалов, телевидения..
—
То есть вы видите принципиальную разницу между известностью благодаря телевидению и театру? — Конечно! Сегодня стать известным
в театре, завоевать публику гораздо сложнее.
И тем почетнее эта популярность.
Я горжусь, что
со мной учились Вика Толстоганова, которая постепенно выходит
на первый план и
в кино, и
в театре; Ольга Субботина — режиссер, она работает
в Центре драматургии
и режиссуры… Для меня достижения моих однокурсников очень важны:
не знаю, как другие, но
я ощущаю настоящую радость
и гордость, когда вижу, что ребята,
с которыми я учился, добиваются
чего-то существенного
в жизни. —
А чем для вас были наполнены годы, прошедшие с момента окончания ГИТИСа? — Первоначально они были наполнены серьезным креном
в сторону телевидения.
И это я считаю своей большой ошибкой.
Я довольно много работал
на канале ТВ-6, занимался серьезно телевизионной рекламой, трудился
на канале НТВ, где был
и режиссером своей программы,
и сценаристом, опять-таки занимался рекламой…
В конце концов
я для себя сформулировал, что телевидение никак
не развивает. Уточню —
я говорю только
о себе, для
кого-то, может быть, это и
не совсем так.
Я же чувствовал, что идет прямая эксплуатация того, что
в тебе есть, эксплуатация
до последней капли. После такой работы
ты выжат, как лимон,
в тебе больше уже ничего
не остается. Конечно, материально — очень выгодно,
но больше это ничего
не дает. Единственное, что выкристаллизовалось ценного
из этой истории, одна очень важная для меня вещь: создание при моем участии театральной премии «Чайка»,
в том числе
и самой церемонии. То, что последние годы происходит
на сцене во время вручения «Чайки», сделано мной.
А позднее из этого проекта вырос
и театральный фестиваль «Чайка».
Меня радует, что
в это дело
я вложил свой труд.
Все-таки постепенно
я пришел к тому, что мне хочется заниматься театром,
и когда появляется возможность,
я сразу же ее пытаюсь использовать.
—
Вы в Москве что-нибудь ставили? — Там
у меня был дипломный спектакль — сказка «Голубая стрела», которую
я поставил в театре у Трушкина (этот спектакль уже снят, так как перестал продаваться после пяти лет эксплуатации).
Это была первая моя работа, и, безусловно, Трушкин
во многом определил то, каким получился спектакль. Потом была еще одна постановка — «Прибайкальская кадриль».
Эта пьеса хорошо известна
в Питере по спектаклю «Кадриль»
в БДТ. Скажу честно, мой спектакль
не вышел на уровень кинокартины «Любовь
и голуби», но, впрочем,
и материал этого
не предполагает. Я не считаю эту работу особенно удачной, но
в общем свыкся с
ее существованием. С этой постановкой связана интересная
и очень характерная для сегодняшнего времени история.
В спектакле занят Лев Иванович Борисов — замечательный, популярный актер.
Но в один прекрасный момент на ТВ прошел сериал «Бандитский Петербург», где
он играет Антибиотика,
и народ просто валом повалил
в театр. В Театре имени Ермоловой
мы играли «Кадриль»
на Малой сцене,
и вдруг такой ажиотаж. Можно, конечно, сказать, что спектакль пользуется успехом, но
я-то знаю, что моей заслуги
в этом нет, просто Лев Иванович — Прекрасный артист, и
к тому же так сложились обстоятельства. Потом
мы перенесли спектакль
на другую сцену, были вводы,
и сейчас, скажу честно,
я даже не хочу его смотреть. Потому что для меня
в нем ничего
не осталось, несмотря
на популярность у зрителей. Может быть, я и
не прав, и зря переживаю… Потом был спектакль
в Томской драме — это очень хороший театр.
Туда меня пригласили ставить «Волки
и овцы». Я сразу же согласился
и провел там
какие-то совершенно неистовые два месяца.
За месяц до премьеры уже висела огромная афиша, а
я страшно комплексовал, поскольку
не был уверен, что
у меня вообще хоть
что-нибудь получится.
Этот спектакль мне
очень дорог. —
Вы сразу же согласились ехать в Томск, потому что хотелось ставить, все равно где, или потому что привлекал материал — Островский? — Все совпало.
Еще со времени спектаклей деда
у меня очень почтительное отношение
к этому драматургу. Конечно, нужно жизнь прожить, чтобы ставить так, как это делал он,
но тем не менее… Для меня в той истории было гораздо больше плюсов, чем минусов.
—
А как сложилась история с «Антрепризой» имени Миронова? — Сложилась она благодаря выдающимся качествам Рудольфа Давыдовича Фурманова, который сынициировал весь процесс
и сделал все для того, чтобы
мы сегодня могли работать.
Я предложил ему несколько названий, среди которых, кстати,
не было пьесы Стоппарда.
—
Это была идея театра? — Все несколько сложнее.
Было понятно, что нужно ставить современную пьесу, по крайней мере,
не историческую, не костюмную. Я предлагал инсценировку Птушкиной «Свидание
с Бонапартом», обсуждались две пьесы Гришковца «Город» и «Зима»…
А Стоппард
не был на первом месте,
но постепенно мы пришли именно
к этому варианту — чему
я очень рад, тем более что
с каждым днем
я все больше
и больше понимаю, насколько это замечательная драматургия. Вообще, Стоппард — уникальный драматург, хотя и
не все мне близко
в его творчестве.
Я был, например, на «Аркадии»
в БДТ и понимаю, что
никогда бы не взялся за эту пьесу, просто потому, что
не смог бы работать над материалом, где мысль доминирует над человеческой ситуацией, над психологией.
В «Свободном человеке» — все наоборот.
Там важны взаимоотношения героев.
Та энергия,
с которой в театре принялись
за подготовку спектакля, меня буквально ошеломила.
Я понял: нужно срочно выезжать, отсматривать артистов, так как знаю, что распределение — одна
из важнейших составляющих успеха.
Так что я видел всех своих артистов, причем
в разных спектаклях.
Но только сейчас
мы узнаем друг друга по-настоящему, нащупываем
какие-то точки для соприкосновения, постепенно возникает общий язык.
Я считаю, что Сергей Барковский, который играет главного героя — замечательный артист
и совершенно неуспокоенный
в профессиональном отношении человек, несмотря
на свою популярность.
—
Подобная «неуспокоенность» особенно ценна для вас? — Дело
в том, что я
с этим крайне редко сталкиваюсь.
В Москве все
по-другому, хотя
и там есть артисты, которые постоянно работают над собой,
не почивают на лаврах. Когда
я осознал, что
в этом спектакле
у меня главную роль играет человек таких профессиональных качеств, то сразу почувствовал благодарность
к театру, который дал мне этот поистине
уникальный шанс. —
Пьеса называется «Входит свободный человек». Что для вас значит понятие свободы? — Свобода —
в самом человеке,
и если мы говорим о Свободе с большой буквы, то она
не зависит от внешних обстоятельств.
Всю степень несвободы человек нагнетает сам,
и отсюда возникают все драматические события.
От ощущения собственной несвободы человек
и сам страдает,
и делает несчастными других, окружающих.
Мы играем довольно грустную, парадоксальную историю, которая, однако, заканчивается довольно оптимистично.
—
А можно ли быть свободным от членов своей семьи, от тех, кого любим мы, от тех, кто любит нас? Любовь — это же тоже несвобода… — Еще какая!
Это крайняя степень несвободы.
И мои герои своей любовью
в том числе делают друг друга несвободными.
А как от этого освободиться? Разлюбить?
А как? Попробуй разлюби собственную дочь!
Это просто невозможно.
На этом и строится конфликт пьесы.
Но нужно понимать, что, несмотря
на все это, дух героя остается свободным.
Мы должны понимать, что освобождаться надо не
от комнаты, не
от тесной рубашки,
а добиваться духовной свободы.
—
Вам симпатичен ваш главный герой? — Безусловно,
хотя бы потому, что
у него есть мечта и
он мыслит, а
не просто существует.
Он живет идеей,
и пусть она,
на первый взгляд, безумна, для меня, как
и для него, это мало что меняет.
Кто знает, как можно оценить идею, пока она
не осуществлена. —
Жанр спектакля обозначен как комедия… — Для меня это смех сквозь слезы. Сегодня люди,
их вкус испорчены телевизионным юмором,
а многие антрепризные проекты ставят
во главу угла простое развлечение зрителей. Таким образом, сам жанр комедии мне кажется немного дискредитированным. Сегодня большинству кажется, что пойти
на комедию — это значит провести вечер свободно
и бездумно. Наша же история
не такая. Для меня юмор Стоппарда близок юмору Вячеслава Полунина.
Я даже просил художника, чтобы
в эскизе и,
в результате, на сцене главный герой абрисом, а
не чем-то конкретным, был похож
на самого Полунина.
—
В нашем разговоре неоднократно возникал Большой драматический театр, что естественно. А вам хотелось бы там поставить спектакль? — Я сейчас нахожусь
на таком жизненном этапе, что готов работать
в самых разных городах, а
не только в Питере. Надеюсь, например, что
у меня получится работа
в Новосибирске в «Красном факеле», даст результаты предварительная договоренность
с Театром Руставели
в Тбилиси… Я не стремлюсь ставить обязательно
в Питере, обязательно
в БДТ. Я надеюсь, что это состоится,
но чуть-чуть попозже.
—
Страшно? — Страха нет.
Кого теперь там бояться?
—
Себя. — Себя — да.
Но я не понимаю, зачем меня
с кем-то сравнивать.
Ведь то, что
я делаю, — это
не режиссура деда и
не режиссура отца.
И у меня нет стремления им подражать или доказывать, что
я другой. Я такой, какой
я есть. И это все.
А что касается БДТ, то все зависит
от конкретного предложения. Георгию Александровичу Товстоногову ставить
в театре имени Георгия Александровича Товстоногова —
что-то в этом есть!
Еще пару спектаклей
в Питере, не
в БДТ, — и
я буду готов работать
в театре деда,
а сейчас еще слишком рано.
